Как нельзя критиковать поэтическую форму

Фрагмент, не взятый в текст статьи о непоэзии, и его критика

Говоря о поэзии в разных ее  аспектах, я столкнулась с вопросом о границах поэтического. В силу разных причин этот вопрос принял для меня форму вопроса о непоэзии: таких стихов, которые не относятся к сущности поэтического. Год назад я работала над статьей о непоэзии, где критиковала ученика М. Хайдеггера, фон Херрманна. Сейчас я отказалась от этих идей, потому что в их основе лежало двойственное представление о поэзии (онтологический и филологический подход). Хочу поделиться фрагментом диалога, где я прихожу к этому отказу. Надеюсь, не слишком много терминов, в случае непонимания задавайте вопросы.

Селищева, из наброска для статьи, июнь 2017: 

...Выше был упомянут момент у фон Херрманна, где он говорит, что «формальное» лирики обусловлено настроениями, следовательно, бытием-в-мире. Мы сделали из этого вывод, что то, какова «форма» стиха, также определяется тем, о чем в стихе идет речь, как и то, каково его «содержание». В этом смысле между формой и содержанием разницы нет. Мы также сказали: «И если форма обосновывается самим бытием-в-мире поэта, то поэзия – это обретение бытием-в-мире слова, но никак не деформирование грамматики и не обозначение чего-то с помощью тропов, например, метафор. Формальные признаки могут быть про-явлением некоторого содержания (воззвавшего к данному человеку), но не могут быть необходимыми для поэзии как таковой. Поэзия потому никак не связана с соответствием форме и с некоторой техникой (в смысле техники поэзии – мышления) – она связана только с тем, как размыкается бытие-в-мире поэта, охватывающее настроениями при встрече с некоторым сущим». Для нас здесь это означает не призыв к произволу. Это означает только то, что «форма» – скажем, сонетная форма – всегда оказывается прокрустовым ложем «содержания».

То есть, в сонете из-за такой его формы нельзя сказать о чем угодно: содержание все время будет натыкаться на границы выразительности, заданные сонетом. Поэзия всегда шире пределов, навязываемых ей некоторой формой.

Петров, тогда же, комментарий к черновику статьи: 

фото: Александр Гривин - Сёстры

Эти «границы выразительности» и делают сонет сонетом: не высказыванием «о чем угодно», а высказыванием о чем-то конкретном. Пушкин, Лермонтов, Ахматова, Пастернак, Мандельштам – все эти поэты смогли выразить истину в своих стихах не потому, что отрицали рифмованные формы из-за накладываемых ими «границ выразительности», а потому, что хорошо знали и мастерски владели возможностями, которые эти формы им давали. Ты же говоришь о формах в исключительно негативном ключе, как о том, что ограничивает, сужает, чего-то не позволяет. Но где нет границ, очертаний, форм – там нечему и явить себя взгляду или слуху, там нет самой возможности этого конкретного высказывания вот этой, а не другой, истины. Там не сбыться этому, а не вообще-какому-угодно-высказыванию.

Селищева, спустя год, осмысляя старые черновики: 

Ты прав. Критика "основного настроения" фон Херрманна, которое я противопоставляла как навязываемую поэту статику, склонность самоповторяться, идти по протоптанным тропкам, – динамике множества разных других настроений (Stimmungen), – эта критика, под-лежащая в основании тезиса о непоэзии как повторяющейся поэзии, – не состоятельна. Моя критика непоэзии развивалась из предположения, что «бездна» – основное настроение поэта – это некоторое одно, диктующее старую, сталую форму, основание, противоречащее тем самым открытости  навстречу новому – постоянно перенастраиваемого внтуримирно встречающим сущим поэзирования. Единственность основного настроения я противопоставила множественности сущего, постоянно перенастраивающего поэтическое Dasein. 

Полагая, что говорю о поэзировании, я развивала фундаментально-онтологическое понятие непоэзии из второго дна моего понимания поэзии. Поэзия, понятая из ее сущего, отождествленная со стихосложением. Это филологическое (литературоведческое) понимание поэзии имеет особенность, общую с техническим мышлением (мышлением под эгидой постава (Gestell)): оно понимает поэтическое Dasein как субъекта, а о поэзии судит по сущему, каким являются результаты поэзирования – то есть, по стихам. Такой подход сводит поэзию к стихам.

Но почему произошла подобная оплошность? Думается, что единственно верным выводом может быть критика моего «второго дна», взгляд на самое себя (моего) филологического понимания поэзии, поскольку для моей критики современной поэзии понятия поэзии, данного Хайдеггером, оказалось недостаточно.

Петров: 

Это зачин для хорошего, по-настоящему философского (т.е. остраняющего собственный способ мыслить) самоанализа. Но тебе нужно говорить не о себе, а о том способе мышления, инерции которого ты поддалась. Тебе нужно критиковать его, а не себя.

Селищева:

Думаю, чтобы разобраться в том, что же я все-таки критикую, чтобы выйти за пределы бытового, неумного противостояния кому-то из знакомых поэтов, мне нужно понять, что вообще стоит за их стихийными взглядами на поэзию.

Значит, самое время приступить к изучению книг из списка 1 (поэтика от Ю.А.) и 2 (литературоведение от Е.А.). Однако, и сейчас, на мой взгляд, вопрос о поэзировании, временные экстазы которого не модифицированы из «усредненной повседневности», актуален в связи с современным состоянием поэзии. Вероятно, его стоит пересмотреть в свете концептуализации поэтического акта.

Однако, и сейчас я думаю, что вопрос о поэзировании, временные экстазы которого не модифицированы из «усредненной повседневности», актуален в связи с современным состоянием поэзии. Поэзия всегда шире пределов, навязываемых ей некоторой формой. Форма есть явление историческое, Если какой-нибудь поэт воспевает красоту, например, списком покупок из супермаркета,  кодом белка в ДНК, или еще чем-нибудь маргинальным, конфликтующим с общепринятым представлением о поэзии, то пусть никто ему не мешает. 

Потому что поэзия есть дело маргинальное, и именно поэтому она выбрасывает себя впереди своего времени. Запускает, как себя на луну: в будущее.

По данному фрагменту видно, что злейший враг мышления - это второе дно занимаемых нами позиций. Но в философии оно же часто становится источником открытий, если до него докопаться. Причиной того, что долгое время я мыслила поэзию двойственно (онтологически: как событие понимания бытия и в то же время филологически: как сущее, стихи) было то, что я не знала, какие концепции лежат в стихийно сложившихся мировоззрениях людей, с которыми я общалась. Мне хотелось говорить с этими людьми, с современниками, сказать им: "Эй, ребята, вы неправы. Глядите, истина у меня!" Но, как в итоге оказалось, многое из их мыслей было вторично. Потому что, как правило, человек людей (man) себя не знает, он где-то что-то подхватывает и воспроизводит.
Самое главное: то же можно сказать о моей гипотезе непоэзии. При том, что она содержит зерно истины, она тормозила мое развитие, потому что я пыталась усидеть на двух стульях. Узнав в ней то, что я критиковала, я была ошарашена. Дальнейшее вопрошание помогло мне приблизиться к своему оригинальному подходу.
Как видим, эта история иллюстрирует то, что философия есть вопрошание самого себя и превосхождение так называемой сферы мнений.